Заложники любви. Пятнадцать, а точнее шестнадцать, интимных историй из жизни русских поэтов - Анна Юрьевна Сергеева-Клятис

такой неотъемлемой частью меня, что сейчас, стараясь над разъединением наших путей, я испытываю чувство такой опустошенности, такой внутренней изодранности, что пытаюсь жить с зажмуренными глазами. Не чувствовать себя — м. б. единственное мое желание»[173]. Так, годами он учился «не чувствовать себя» и в конце концов приобрел известный навык, который позволял ему быть рядом с Мариной Цветаевой, гениальным поэтом, творящим свою вторую жизнь, протекающую где-то между реальностью и творчеством.

Литературно одаренный человек, он поначалу сделал попытку тоже писать и даже издал в 1912 году сборник своих рассказов «Детство» — одновременно с поэтической книгой жены «Волшебный фонарь». Но неравенство в масштабах было слишком очевидным, и Эфрон надолго замолкает, отодвигает писательство на неопределенный срок. Вернется к этому он только в эмиграции, да и то ненадолго, словно вынужденно. Его мемуарная проза «Записки добровольца» — один из важных документов эпохи, — тоже свидетельствует о несомненном литературном даре. Однако больше ничего, кроме публицистики, Эфрон никогда не писал. Изнурительная служба в санитарном поезде во время Первой мировой, участие в страшном и героическом Ледяном походе, журналистская работа и политическая борьба в эмиграции — все шло в ход, чтобы реализовать хотя бы часть того внутреннего богатства, которым наделила его судьба. Думается, что из этого рода была и вербовка ОГПУ, и подпольная деятельность, которая в конечном итоге сгубила и самого Сергея Яковлевича, и всю его семью. Фактически с самого начала их брака он пытался быть еще кем-то, кроме мужа Марины Цветаевой, кроме «спасательного круга и жернова на ее шее». Сохранить при этом цельность личности и здравомыслие независимого человека чрезвычайно сложно, ломка неизбежна и разрушительна.

Понимала ли Цветаева, что происходит с дорогим ей человеком, до конца ей преданным, ни разу не соскользнувшим с тех рельс, по которым мчался с бешеной скоростью ее поезд? Вероятнее всего, нет. Ей казалось, что продолжение совместной жизни с мужем необходимо ему гораздо больше, чем ей самой. Свою преданность она осознавала. Когда в 1917 году до Цветаевой дошел ложный слух о гибели Эфрона, она написала: «Сереженька, если Бог сделает это чудо — оставит Вас живым — отдаю Вам всё: Ирину, Алю и себя — до конца моих дней и на все века. И буду ходить за Вами, как собака»[174]. В 1939 году, отправляясь вслед за ним в СССР, она дописала на своем старом письме: «Вот и поеду. Как собака». «Что держало их друг подле друга? — задается вопросом биограф Цветаевой М. И. Белкина. — Дети? Чувство долга, которое было очень сильно развито в них обоих? Любовь? Привычка? Или такая одинокость в этом мире — ее и его...»[175]

Удивительно, но что бы ни происходило в жизни Цветаевой, с кем бы ее ни сводила судьба, как бы горячо она ни бросалась к новому избраннику, какие бы восхищенные стихи ни выходили из-под ее пера, имя Сергея Эфрона никогда не забывалось. В длительный период разлуки с мужем, во время и после его службы в рядах Добровольческой армии, когда от него годами не доходило вестей, когда никто не знал, числить ли его в живых или погибших, Цветаева мысленно все время обращается к нему:

О, скромный мой кров! Нищий дым!

Ничто не сравнится с родным!

С окошком, где вместе горюем,

С вечерним простым поцелуем

Куда-то в щеку, мимо губ...

Эти и другие строки, посвященные отсутствующему и нежно любимому мужу, пишутся посреди очередной сердечной смуты, когда воображение и чувства Цветаевой заняты Н. Н. Вышеславцевым, короткий роман с которым разочаровывает ее так же, как и другие. Практически — все, кроме Эфрона. Отсюда и перепосвящения стихотворений: разочаровавшись в очередном своем герое, помеченные его инициалами стихи она могла впоследствии подарить, послать — адресовать другому человеку. Но никогда так не бывало со стихами, посвященными мужу. Его образ всегда с очевидностью угадывается в поэзии Цветаевой, обладает особыми чертами, особой интонацией, ее ни с чем не спутаешь:

Как я хотела, чтобы каждый цвел

В веках со мной! Под пальцами моими!

И как потом, склонивши лоб на стол,

Крест-накрест перечеркивала имя:

Но ты, в руках продажного писца

Зажатое! Ты, что мне сердце жалишь!

Непроданное мной! внутри кольца!

Ты — уцелеешь на скрижалях.

Имя Эфрона, выгравированное на внутренней стороне обручального кольца, значит для Цветаевой бесконечно много (и в этом есть почти религиозное преклонение перед тем высшим, что она всегда ощущала в муже). Когда-то при первом знакомстве в сочетании Сергей Эфрон она услышала созвучие с мифологическим именем Орфея. Но и впоследствии, не обремененное излишками совместного быта, которого было мало в их доэмигрантской жизни, оно по-прежнему звучит для Цветаевой сакрально. В отчаянном письме мужу после разгрома Александровского училища, в котором он не погиб разве что чудом, она, ничего еще не зная о его судьбе, восклицает: «Сереженька. Я написала Ваше имя и не могу писать дальше»[176]. Этим же именем она обозначит наступление новой жизни — грядущую встречу после страшной разлуки: «Мой Сереженька! Если от счастья не умирают, то — во всяком случае — каменеют. Только что получила Ваше письмо. Закаменела. <...> Не знаю, с чего начать. — Знаю, с чего начать: то, чем и кончу: моя любовь к Вам»[177]. Не случайно всю жизнь она возила с собой маленькую пожелтевшую фотографию мужа времен его донской эпопеи, на которой уже почти нельзя было различить изображения. Не могла с ним расстаться.

Ощущение, что именно Эфрон, и никто другой из встреченных ею, единственно близок и жизненно необходим ей (не для счастья, конечно, — Цветаева не умела быть счастливой), но для того, чтобы дышать, — не покидало ее никогда. Ощущение неразрывности, нераздельности подкреплялось предчувствием общей судьбы, которое страшным образом воплотилось в реальность:

Пусть весь свет идет к концу —

Достою у всенощной!

Чем с другим каким к венцу —

Так с тобою к стеночке.

Эфрон был расстрелян на Бутовском полигоне 16 октября 1941 года, Цветаева, ничего не знавшая о его судьбе после ареста, покончила с собой в Елабуге за полтора месяца до этого.

Стихотворения М. И. Цветаевой, посвященные Сергею Эфрону

1

Есть такие голоса,

Что смолкаешь, им не вторя,

Что предвидишь чудеса.

Есть огромные глаза

Цвета моря.

Вот он встал перед тобой:

Посмотри на лоб и брови

И сравни его с собой!

То усталость голубой,

Ветхой крови.

Торжествует синева

Каждой благородной веной.

Жест царевича и льва

Повторяют кружева

Белой пеной.

Вашего полка — драгун,

Декабристы и версальцы!

И не знаешь — так он юн —

Кисти, шпаги или струн

Просят пальцы.

2

Как водоросли Ваши члены,

Как ветви мальмэзонских ив...

Так Вы лежали в брызгах пены,

Рассеянно остановив

На светло-золотистых дынях

Аквамарин и хризопраз

Сине-зеленых, серо-синих,

Всегда полузакрытых глаз.

Летели солнечные стрелы

И волны — бешеные львы.

Так Вы лежали, слишком белый

От нестерпимой синевы...

А за спиной была пустыня

И где-то станция Джанкой...

И тихо золотилась дыня

Под Вашей длинною рукой.

Так, драгоценный и спокойный,

Лежите, взглядом не даря,

Но взглянете — и вспыхнут войны,

И горы двинутся в моря,

И новые зажгутся луны,

И лягут радостные львы —

По наклоненью Вашей юной,